Он и она стоят в очереди в мясном отделе. Она сдвигается на шаг вперёд – он сдвигается следом, как привязанный. Она громко и резко отчитывает его при посторонних, округляя глаза и строго качая перстом указующим пред его понурым носом.
Говорит ему, что он опять всё сделал не так, вечно не так, снова не угодил ей, барыне. Он смотрит на носки своих грязных старых ботинок, молчит – видимо, соглашается. Купили мясо, выходят. Она впереди, гордо задрав подбородок, тараня путь внушительных размеров бюстом. Он следом, как телок на верёвке – в одной руке продукты, в другой – её дамская сумочка. И эта дамская сумочка в его мужской руке – самое страшное, что может произойти с мужчиной. Это как красная надпись «occupied»на двери туалетной кабинки, как клеймо на лбу, как смертельный диагноз. Великовозрастные перемама и недосын.
Страшная и грустная история, когда мама сыну не мама, а перемать. Когда он с двух лет ходит своими ногами – но она всё никак не может отпустить его уже давно не детскую ручонку. Вероятно, всё начинается с её чувства гиперответственности, со страха, что с твоим родным и единственным может произойти нечто непоправимое – а ты не окажешь ему действительно необходимую помощь. Но те тонкие моменты, когда маме надо учиться отпускать малыша, отпускать в мелочах, всё дальше и дальше от себя, давать ему больше и больше воли – они безвозвратно упущены. Со временем её тёплая родительская опека перерастает в стремление контролировать каждый сыновий шаг, предопределять его, навязывать своё решение как единственно возможное. И вместе с тем винить во всём – не себя, нет. Его. Сына, которого она намертво пришила к своей юбке. Сына, на котором она паразитирует. Недосына, который из-за её жадности не вырос гордым высоким деревом, а так и остался низеньким кустиком, уродливым придатком к перематери. Мне хочется крикнуть ей, крикнуть так тихо, чтобы она меня услышала: «Что ты делаешь?! Прекрати немедленно! Ты же его калечишь! Отпусти, старая карга! Дай ему волю, пусть идёт сам! Набивает шишки, делает ошибки, падает – и поднимается, и идёт дальше! Это будут его шишки и его ошибки, он будет нести за них ответственность, он будет принимать решения!» Но разве она услышит меня? Это всё равно, что кричать что-то раковой опухоли на здоровых тканях.
Посмотрите на недосына. Аморфная биомасса. В нём уже давно сломлена воля к любому сопротивлению. И неудивительно. Шаг в сторону – окрик. Прыжок на месте – попытка к бегству. В нём нет и никогда не будет главного, что отличает мужчину от маменькиного сынка – умения самостоятельно принимать решения и нести за них ответственность. Решения любого уровня – от говядины – или баранины? – на ужин – до выбора своего дела в жизни. Да, он пытался в юности. Он привёл к себе девушку. Но какое такое зеркало отразит, как перемама ворвалась к ним без стука с каким-то глупым вопросом? Как жалко и нелепо она выглядела в тот момент? Отразит его обескураженность и недоумение? Отразит жалость и бессилие той девушки, что наблюдала эту страшную сцену, эту неразорванную пуповину между престарелой матерью и её великовозрастным сыночком?
Я не знаю, что делать в таких ситуациях. Не знаю, что делать, когда зерно без должного ухода не прорастает, не становится высоким деревом, не плодоносит. Когда кошка душит своего самого слабого котёнка. Когда один человек, как плесень, съедает другого и не имеет силы признаться себе в этом. Наверное, стоит отвернуться и не смотреть. Ведь непереносима ситуация присутствия при страдании – и невозможности помочь страдающему. Это как плакать, откачивая и откачивая утопленника, прикладываясь и прикладываясь горячим своим дыханием к его посиневшим, навсегда уже мёртвым губам
